Любимая Припять — колыбель моего детства, моя радость и боль. Несмотря на все беды, выпав­шие на долю этого края, я беззаветно люблю свою малую родину и верю в ее возрождение. Это деревни Ломачи, Тульговичи, Новый Покровск, Кожушки, Хвощевка, Оревичи

и другие Хойникского района, которых больше нет на карте.

IMG_7919.JPG

Такие страшные ромашки

 

Наша деревня Ломачи стояла на самом высоком берегу реки. Однажды мы проснулись от шума, выбежали на улицу. Горели дома, взрослые бегали вокруг, дети плакали. С вышки на холме кричал солдат, чтобы все бежали в лес. Немцы шли на катерах по реке: били из орудий, секли пулеметами. В сараях ревела скотина, уши закладывало от грохота…
Когда повзрослела, узнала, что тогда с врагами схлестнулась армия Ковпака. Деревню не сдали. После боя сказали: уходите, немцы идут. Мы уплыли на челнах за реку, вглубь лугов, построили шалаши. Наши стоянки находили самолеты, стреляли с воздуха. Помню, как совсем маленькая бежала с другими детьми, уползала в кусты, подальше от смерти.
Вернулись в разграбленную, сожженную деревню. Возле уцелевших хат что-то делали солдаты. Нам стало интересно. Подбежали, увидели красивые “ромашки”. Хотели потрогать, но солдаты стали кричать, чтобы детей убрали. Это были мины.
Все ужасы войны детская память запечатлела до мельчайших подробностей.
А потом началось мирное время. Бригадир отвозил детей на поля собирать колоски. Вечером нас отпускали, и мы бежали к реке, плюхаясь в нее, как в парное молоко. Вокруг, поблескивая бочками, резвились стайки
мальков, таких же детей, как мы.
Такой ты осталась в памяти, Припять. Ласково плещущей водой у песчаной кромки, баюкающей нас… От тебя не хотелось уходить, родители не могли докричаться.
Мы учились плавать и не боялись тебя, твоей глубины, быстрого течения. Даже когда темнела, покрывалась седыми волнами. Мы знали: так ты защищаешься от непогоды. А у крутых берегов твоих селились ласточки — “печкуры”. Они рыли норки-гнезда, и, проплывая снизу на челне, можно было видеть, что весь берег в дырочках. Сейчас, к сожалению, этих норок нет.
Народ в Ломачах жил дружный, работящий. Сколько было радости, когда кто-то возвращался с войны. Встречали всей деревней, устраивали праздник. Детей угощали сахаром — прозрачным, как стекло, его кололи на куски.
Когда праздновали День Октябрьской революции, столы накрывали в школе. Колхоз выделял овец на мясо, хлеб и пироги пекли из своего помола. Запомнила вкус киселя и коржей, вкуснее которых никогда не пробовала.

По мере взросления рос круг обязанностей, дома и в поле. Мать была передовой дояркой, отец, хоть и вернулся раненым, работал косцом — мужчин не хватало. Часто брал меня на покос, учил укладывать стога, чтобы не затекало.

Как в старой сказке

 

А какие были разливы на Припяти! Половина деревни плавала в воде, от дома к дому ездили на челнах. Вода уходила, и в ручейках оставалось много малой рыбы, щуки, плотвы. Мы ловили ее “кошами”.
С правой стороны деревни было озеро, там жил председатель колхоза, мой дядя Алесь. У озера луг, а на нем царство белых цветов. Их называли чировки. Когда они отцветали, в их маковках созревали вкусные зерна. Озеро почему-то называлось Гусятник, хотя на нем водились дикие утки. Никто их тогда не пугал, не обижал. Мы любили наблюдать за ними, затаившись в кустах.
Свадьбы у нас гуляли по-особому. Жених приезжал с родней и дружками на челнах. Их долго не пускали во двор. Женщины со стороны невесты пели частушки о том, что жених якобы не тот, ждали другого. Дружки пытались пробиться через стену женщин. И все это под гармошку, бубенцы.
Потом выводили покрытую по­крывалом невесту, и жених должен был угадать: она ли это? Разрешалось только подержать за руку. Когда выводили настоящую суженую, дружки платили выкуп ее подружкам. Это была прелюдия, а забирали невесту в воскресенье. Перед ней несли “ельцы” — украшенное цветами деревце. Девушки пытались оборвать цветы, если желали выйти замуж. Между ними и парнями начиналось “сражение” за “ельцы”, переходившее в финальный хоровод.
Трудились много, но до позд­ней ночи деревня не затихала. Слышны были песни, смех, играла гармошка. Когда девчата пели у реки при тихой погоде, песни разносились на всю округу. Самые любимые: “Рэчанька, рэчанька, чаму ж ты не поўная”, “Пасадзiла агурочкi блiзка над вадою, сама буду палiвацi дробнаю слязою”. У мамы Насти голос был сильным, ее часто просили спеть. Как-то она рассказывала, что когда была маленькой, в их деревне поселились казаки — они строили корабль из сосен. Пели свои песни, угощали детей кашей, давали подержать шашки. Может, потому в нашей деревне, как нигде в округе, знают столько украинских песен.
На покосах с отцом я заслушивалась соловьиными трелями. Птицы выводили рулады в кустах, близко-близко от нас. Однажды подкралась, раздвинула ветви и увидела певца — малую, серую пташку. Соловей издавал свои дивные, переливчатые звуки, прикрыв глаза от удовольствия.
Родня у моего отца была большая. Дед Алексей слыл крепким хозяином. Сыновей поженил, дочерей выдал замуж, все жили вместе и трудились от зари до зари. Были свиньи, коровы, волы, кони. Даже красивая бричка для выезда в гости.
Когда мать замуж выходила, ей и 17 не было. Тесть ездил в Юровичи, тогда еще уездный город, кому-то платил, чтобы расписали.
Поговаривали, дед не хотел идти в колхоз, и его сильно избили. Пришлось ездить в Наровлю к доктору от бога Градицкому, откачивать жидкость из легких. Вскоре после этого дед умер, и хозяйство все равно забрали.
У реки был колхозный огород, там стоял “курень” — шалаш сторожа. Мы украдкой пробирались туда, чтобы стащить пару огурцов. Они почему-то появлялись раньше, чем у нас в огородах.
Нас с детства учили, где что растет. На лугах собирали корни валерианы, дикий чеснок, на полях — головню. Сдавали приемщику щавель — тот отвозил его на сушильный завод. На старом русле реки росло много “шульги” — ракитника. Мы резали красные прутики, вязали в снопы и тоже сдавали приемщику. Их отправляли на мебельную фабрику в Наровлю.
Если подняться против течения, выше озера Гусятник, там было длинное старое русло с мрачной водой, заросшими берегами. Туда меня еще маленькой возила мама. Почему-то чувствовала в тех местах безотчетный страх, облегчение наступало только возле Припяти. Мать показывала колодцы, срубы — все, что осталось от бывшей деревни. Только там можно было нарвать водяных орехов — зеленых, с иголками, большим ядром внутри. Еще водились “черепашки” или мидии, мы нагружали ими целую лодку. Потом варили и кормили свиней. Кто-то сдавал на фабрику, из них делали пуговицы.
Со свиньями вышла интересная история, совсем как в старой сказке. Детьми мы пасли их, выгоняя на сжатую рожь. Однажды погнали в урочище Засеки, где у леса жили переселенцы с Украины после голодомора. Кто-то предложил разыграть взрослых. Стали кричать: волки, волки! Люди, конечно, прибежали. Ох, и отругали нас тогда. А потом… Два самых настоящих волка забежали прямо в гущу стада. Мы кричали, плакали, да что толку? Многие свиньи были изранены, одного поросенка волки уволокли.

Повторится ли?

 

У Ломачей Припять с мощным течением, глубоким фарватером. Теплоходы когда-то ходили каждый день. Дно чистили, углубляли земснарядом. Берега всегда были ухожены — чистый, мягкий песок манил отдыхающих. К нам приезжали купаться и загорать из Чернобыля, Киева, даже из Москвы. Суда Мозырского пароходства возили грузы: на Украину — лес, в Беларусь — руду, уголь. Теплоходы носили имена Олега Кошевого, Ульяны Громовой, Любови Шевцовой, других молодогвардейцев. Плавали красивые пассажирские теплоходы с двумя палубами. Один из таких, “Максим Горький”, бывало, причаливал у Ломачей, и в деревню приходили парни с гармошками, начинались танцы.
К нашим девчатам — статным красавицам с двумя косами, очень скромным — хлопцы на челнах приплывали даже из Конотопа.
По-своему красива и зимняя Припять: застывшие в снежном плену берега, деревья в серебре. Задолго до праздника деревня готовилась к Рождеству: белили хаты, до желтизны мыли полы. Все белье, обычно льняное, укладывали в “жлукто” — бочку из долбленой осины, пересыпали древесной золой, заливали кипятком. Затем везли на реку и били о лед, полоская в лунке. Сушили обязательно на улице. Свежесть того белья трудно выразить словами.
В каждом дворе забивали кабанчика, делали колбасы из мяса и печени, кровянку. Желудок мама долго чистила, набивала мясом без сала, клала перец и соль, зашивала и подвешивала на чердаке. Летом провяленное мясо отец брал на сенокос.
Мы, дети, конечно, ходили колядовать. Начинали обычно так: “Ой, на реке, реке, святый вечер, молодая панночка, святый вечер, перевоз держала…” Одаривали нас всем, что попадалось под руку.
Утром после колядок были засевки. Мать укладывала сено перед порогом и на столе с иконами. На сено стелили красивый рушник и ставили душистый хлеб из печи. На православный праздник в январе со всей округи съезжались гости, и деревня преображалась — народ пел и плясал три дня без остановки.
Весной же река сбрасывала ледяные оковы, разливалась на многие километры. Все кусты были до макушек в воде. Вечером, когда пароходы шли при огнях, казалось, что они парят в воздухе. Это зрелище трудно описать. А при солнечной, тихой погоде, когда вербы уже выпустили листочки, река плавно катила воды в сторону Киева, мимо изумрудных берегов. И посреди всей этой красоты плыл белый теплоход.
Повторится ли это когда-нибудь?
Весной в деревне готовились к другому большому празднику — Пасхе. В печи опять все жарилось, варилось. Красили яйца, пекли “паски”. К столу обязательно должны были подать молодого поросенка, и я плакала, не давала его резать. Меня уводили к соседям, но назавтра я его все равно не ела, жалела… Вечером всех детей вели в церковь, она была в соседних Тульговичах — большая, рубленная из дерева. Перед освящением пищи все зажигали клубки нитей, которые не горели, а тлели синим пламенем. Затем мы топали ночью семь километров домой, а наутро детей ждала главная забава — игра в битки.
После схода воды у реки сеяли и сажали огурцы, морковь, свеклу, много конопли. Она шла на полотно, веревки, масло. Конопляная “макуха” была подспорьем для еды, ее добавляли в картофель. И, представьте, не было никаких наркоманов.
На одном из крутых берегов у нас рос мощный дуб. Его звали Елин, он поздно одевался в листву и поздно ее сбрасывал. По выходным хлопцы вешали на него “арэлi” — качели. Желающий садился на дощечку, и его раскачивали так, что захватывало дух. Казалось, что летишь высоко-высоко, над рекой, огородами… Такое, правда, не забывается.

Пройдет век или больше…

 

В школу мы тоже ходили в Тульговичи, за семь километров. Она была в бывшем пан­ском доме. Преподавали тогда не только привычные предметы, но также астрономию, логику, черчение. Циркули заправлялись чернилами. Помню учителя по черчению Ивана Тарасовича Судаленко. Еще он вел геометрию и физкультуру. Очень строгий был, но я ему благодарна за науку.
Зимой ходить в школу было трудновато. Ребята шли след в след, и первый обычно нес заж­женную резину на палке. Не столько путь освещали, сколько надеялись отпугнуть волков.
Вспоминаю первые экзамены в школе. Старшеклассницей бегала на луг рвать ландыши и, возвращаясь, пела вместе с птицами, поддавшись светлому, радостному порыву. В основном это были песни из любимых кинофильмов: “Кубанские казаки”, “Возраст любви”. Это была пора взросления, то щемящее чувство, когда еще не понимаешь, что зарождается в твоей душе.
После окончания школы была в растерянности, не знала, куда поступать. Выбор в итоге пал на Калинковичский зоотехникум. Там подружилась с замечательными девчатами: Верой Шут, Лидой и Галиной Бердник, Валей Шурьяковой, Улей Арабченко, Лидой Образцовой. До сих пор с теплом их вспоминаю.
Родная Припять решила мою судьбу — будущего мужа я встретила на палубе теплохода, мы вместе плыли в Мозырь. Как оказалось, он жил неподалеку, в Хвощевке, учился в Оревичской школе. Тоже из большой, работящей семьи. И места там такие же благодатные — озерные, рыбные, грибные, ягодные.
Не перестаю удивляться, насколько райской была наша земля — она давала все для жизни. В такой дивной красоте жить бы и не тужить, но…
Пришла страшная беда. Ее принес с юга черный чернобыльский ветер. После взрыва на атомной станции наш край покинула радость, на ее смену пришли печаль и безысходность. Там, где сама природа делала людей добрее, светлее, где жили и растили детей полешуки, умерла земля, а Припять осиротела. Река будто скорчилась, обмелела и потемнела от горя. По ней не ходят корабли, перекликаясь друг с другом, не плещутся в ее водах дети, не слыхать их звонкого смеха. И стоит там, среди заросших берегов, мертвая тишина.
Семейное счастье с Анатолием мы построили уже на Буда-Кошелевской земле. Четверть века супруг возглавлял экспериментальную базу “Уваровичи”, она была передовым хозяйством. Но не было и дня без воспоминаний о Припяти.
Шесть лет назад я, теперь уже покойный муж, его брат с женой и наш сын Сергей посетили родину, побывали в Ломачах, Хвощевке. Сын тогда приехал из Севастополя, прихватил с собой камеру. Он, прошедший Афган, снимал и плакал. Снимал хаты в кустах, покрытые мхом плодовые деревья, эту жуткую, звенящую тишину. Ведь там молчат даже птицы. Испытавший многое на войне, Сергей признался, что ни разу не плакал в Афганистане. А здесь, на родной земле, не выдержал.

Надежда умирает последней. Эта мысль подбадривает меня долгие годы. Пройдет век или больше, так я думаю, и радость вернется в этот край. Земля наша, омытая Припятью, вновь станет веселой, звонкой, певучей, какой навсегда осталась в моем сердце.

Воспоминания Полины АНТОНЕНКО, урожденной ЕРЕМЕНКО

Фото Олега БЕЛОУСОВА и из семейного архива

Источник: http://gp.by
© Правда Гомель

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Like
Like Love Haha Wow Sad Angry

Добавить комментарий

Войти с помощью: